Сборник рассказов о сверхъестественном под названием «Кайдан» увидел свет в 1904 году. С тех пор он стал классикой литературы Японии и главной книгой для всех, кто желает познакомиться с японской мистикой. Однако его автор, известный как Коидзуми Якумо, вовсе не был японцем. Раньше его звали Лафкадио Хирн, и, несмотря на весь его литературный талант, самым увлекательным рассказом, к которому он прикладывал руку, была история его собственной жизни.
Лафкадио Хирн прожил на японских островах всего 14 лет, но за это время он успел стать настоящим проводником в японский мир на Западе и в западный мир — в Японии. Он был реальным человеком, но порой кажется, что весь его жизненный путь — это просто чья-то изощрённая выдумка, возможно, даже его собственная. Хирн словно по волшебству менял одно обличье на другое: из греческого мальчика он превращался в британского интеллигента, из оборванца с лондонских улиц — в американского репортёра, из западного писателя — в японского классика. Расскажем, как всё это ему удалось.
От Греции до Соединённых Штатов
Патрик Лафкадио Хирн родился в 1850 году на греческом острове Лефкас (он же Лефкада) в семье ирландского хирурга, служащего в британской армии, и гречанки. В честь этого острова Хирн и получил своё среднее имя, ставшее впоследствии его первым. Когда Лафкадио было всего 2 года, отец увёз их с матерью в свой родной Дублин.
Мать Лафкадио очень тяжело переживала переезд. Она тосковала по родине — Дублин, казавшийся ей серым и промозглым, не мог заменить ей дом. К тому же семья Хирнов довольно холодно приняла её, неграмотную иностранку, не говорящую по-английски. Согласно некоторым источникам, у матери Хирна проявлялись симптомы психического расстройства. Другие утверждают, что она не была верной супругой своему мужу, и это внесло разлад в их отношения. Как бы то ни было, вскоре женщина покинула Дублин, и после этого Хирн больше никогда не видел мать.
Отец семейства всё время был в разъездах, и в его отсутствие воспитание мальчика легло на плечи двоюродной бабушки Лафкадио и няни. Последняя, вероятно, и привила Хирну интерес к сверхъестественному, сохранившийся у него на всю жизнь: няня Лафкадио была родом из ирландской провинции Коннахт и часто рассказывала ему на ночь кельтские легенды.
Во взрослом возрасте Хирн редко говорил о своей жизни в Ирландии, но однажды он написал в письме поэту Уильяму Батлеру Йейтсу следующие слова: «У меня была няня из Коннахта, которая рассказывала мне сказки и истории о привидениях. Поэтому я не мог не полюбить всё ирландское — и люблю до сих пор».
В юные годы с Хирном случился несчастный случай: в школе он получил травму и ослеп на один глаз. Всю оставшуюся жизнь он старался скрывать свой недуг, что особенно заметно на фотографиях — почти всегда Хирн, позируя, поворачивал голову в профиль или низко наклонял её.
Через некоторое время юному Лафкадио пришлось перенести сразу два удара судьбы: его тётя, с детства содержавшая его, разорилась, а его отец женился во второй раз и уехал из страны. О семнадцатилетнем мальчике какое-то время заботилась бывшая горничная, забравшая его в Лондон, но в итоге Лафкадио всё равно оказался почти без гроша в кармане на улице, где компанию ему составляли лишь бродяги и нищие.
В 1869 году, в возрасте 19 лет, Лафкадио в поисках лучшей жизни сел на пароход в один конец до Соединённых Штатов. Он направился в Огайо: там жили дальние родственники Хирнов, которые могли помочь юноше устроиться. Но в новой стране Лафкадио ждали старые разочарования: ему выдали лишь несколько долларов и снова отправили в свободное плаванье. Вновь оказавшись на улице, на этот раз в американском городе Цинциннати, Хирн брался за любые подработки, чтобы хоть как-то выжить, пока судьба не свела его с печатником Генри Уоткином.
Во время одного из голодных обмороков Хирна затащили в магазин Уоткина, чтобы привести в чувства. Уоткин проникся сочувствием к юноше. Он позволил юноше ночевать в задней комнате его мастерской, а со временем и разглядел в нём писательский талант. Уоткин познакомил Хирна с богатым миром американской литературы и нашёл ему работу в местной газете.
Поочерёдно из жизни Хирна ушли мать, отец и тётя, и после расставания он больше никогда не встречался ни с кем из них. Семейные узы были разорваны, и это не могло не оставить на нём отпечаток. По воспоминаниям современников, Хирн был недоверчивым, несколько стеснительным и нервным. Из-за оливкового оттенка кожи, доставшегося от матери, его не воспринимали как однозначно белого, а слепой глаз, покрытый молочной дымкой, казался ему самому уродливым. Он привык не ждать поддержки от окружающих, но Уоткин, ставший для Хирна хорошим другом, во многом смог заменить юноше семью и изменить его жизнь к лучшему.
Уоткин поощрял творческие потуги Хирна, и не зря. Творчество Лафкадио Хирна, успевшего за свою недолгую жизнь увидеть всю горечь и странность мира, действительно нашло своих читателей: начинающий репортёр начал сотрудничать с ежедневным «жёлтым» журналом Enquirer, и работа шла успешно. Хирн писал криминальные истории, сдобренные жуткими подробностями, которые читатели жадно поглощали и требовали ещё.
Однако в какой-то момент, несмотря на успех Хирна как журналиста, их с Enquirer пути разошлись. Причиной стал необычный выбор спутницы жизни Хирна: в 1874 году 23-летний молодой человек женился на афроамериканке. По меркам того времени это было неслыханное событие, а главное — незаконное в Огайо. Межрасовый брак вызвал общественный резонанс, и Хирна уволили из Enquirer. Со временем Хирн расстался со женой — давление со стороны общества всё же сыграло свою роль.
Вскоре после этого журналист уехал в Новый Орлеан, штат Луизиана. За 10 лет жизни в Новом Орлеане Хирн написал множество статей и заметок об этом городе и его самобытной культуре, в которой переплетались французские, африканские и индейские традиции. В жизни самого Хирна с рождения присутствовали разные культурные влияния, и в этом городе он, казалось, нашёл своё место. Хирн быстро снискал успех и стал расширять поле своей деятельности: публиковал не только колонки в местных газетах, но и рецензии, переводы с французского, даже собственноручно вырезанные гравюры и, наконец, литературные произведения.
Не изменяя своему жутковатому стилю, он писал о нетерпимости и уличной преступности, о местном синтезе культур, народной медицине и магии вуду с её необычными и порой отвратительными ритуалами. Пограничные, сумеречные области мироздания продолжали присутствовать в его жизни и находили отражение в его творчестве. Хотя работы Хирна о культуре и обществе Луизианы не так известны, образ Нового Орлеана как экзотического места, мало напоминающего другие города Северной Америки, жив и сегодня. И в этот образ Хирн, бесспорно, тоже внёс свою лепту.
Портрет Хирна, сделанный в «новоорлеанский период»
Последующие два года Хирн прожил на Карибских островах, работая корреспондентом. В то же время он издал две своих книги. Казалось, ему наконец удалось прервать череду неудач, преследовавших его в юные годы. К зрелости он стал довольно известным и уважаемым в США журналистом.
В 1890 году Хирн получил от нью-йоркского журнала Harper’s Magazine судьбоносное предложение: поехать корреспондентом в Японию. Загадочная, интригующая Япония тогда была мало знакома западным людям, и Хирн принял это предложение. 4 апреля 1890 года, в самый разгар бурных перемен, царящих в японском обществе, Лафкадио Хирн впервые ступил на берег японской Иокогамы. Ему было 39 лет.
Иностранец в Японии
К моменту своего прибытия в Японию Хирн уже был поверхностно знаком с культурой этой страны — например, он читал японские мифы, переведённые на французский язык. Хирн был рад узнать больше о непонятной и манящей культуре Востока из первых уст. Прибыв в Японию, он влюбился: «Даже если бы я мог вспомнить то волшебное чувство из первых дней, — то очарование, неосязаемое, как шлейф духов, нежное, как сон, — я сомневаюсь, что смог бы выразить его в словах…»
Однако на берегу чарующей Японии его снова ждала неудача: вскоре журнал расторг контракт с Хирном, и он был вынужден искать новую работу.
Именно тогда Хирн впервые попробовал себя в преподавании. Япония эпохи Мэйдзи (1868—1912 гг.) была рада образованным иностранцам, и бывшему журналисту предложили должность преподавателя в средней школе в Мацуэ — старинном городе на побережье Японского моря, где находится известный средневековый замок. Городок располагался совсем рядом с Идзумо — исторической областью Японии, которая считается родиной всех японских мифов. Этот факт будоражил Хирна, охочего до всего мистического.
В Мацуэ он встретил Коидзуми Сэцуко — девушку, происходящую из самурайского рода. Сэцу была младше Хирна на 18 лет, но к моменту знакомства с ним девушка уже была разведена, что делало её крайне нежелательной партией по традиционным японским меркам. Но Хирна — иностранца, вдобавок казавшегося японцам довольно эксцентричным, — японские предрассудки не смущали. Они с Сэцу начали жить вместе, и уже в начале 1891 года поженились.
Из Мацуэ Хирн переехал в Кумамото, где стал работать преподавателем английского языка. Как-то раз он из любопытства посетил занятие секции боевых искусств. Он был поражён самобытной философией, с которой он познакомился там: бойцы учились использовать не собственную силу, а обращать силу противника против него самого. Так Хирн узнал о боевом искусстве дзюдо и познакомился с его основателем, Кано Дзигоро. Хирн стал проповедником этого «мягкого» боевого искусства, благодаря чему дзюдо и его предок дзюдзюцу (джиу-джитсу) и обрели популярность на Западе. Хирн также увидел в японских стилях борьбы метафору на модернизацию Японии: перенимая достижения Запада, Япония меняла их под себя и свои нужды; извлекала максимальную выгоду из мощи противника, в то же время оставаясь собой. «Всё, что на тот момент происходило вокруг, было истинным дзю-дзюцу», — написал он в сборнике «Мимолётные видения неведомой Японии».
В 1890-е Хирн принял японское подданство, а вместе с ним буддизм и новое имя — Коидзуми Якумо (小泉八雲). Он взял фамилию семьи жены, а имя Якумо, «восемь облаков», позаимствовал из мифического свода «Кодзики»: этим словом в мифах поэтично описывали ту самую провинцию Идзумо — «Идзумо, где в восемь гряд облака встают».
Кайдан и «настоящая Япония»
Всю жизнь Хирн скитался, но в Японии, казалось, он наконец обрёл дом — по крайней мере, на какое-то время. Здесь сверхъестественная сторона, которая манила его и в мифической Греции, и в загадочной Луизиане, захлестнула его с головой. Призрачный мир проступал в Японии особенно отчётливо: по всей стране стояли буддийские и синтоистские храмы, каждый со своим учением, мир наполняли мириады божеств, а ночью по деревням бродили духи и демоны. Здесь люди привыкли объяснять странные вещи мистикой, и Хирн жаждал узнать больше об этих легендах и сказках, так непохожих на те, что он слышал на Западе.
Одним из тех, кто помог ему приблизиться к пониманию этой стороны Японии, стала его жена Сэцу. Она собирала для мужа редкие книги и пересказывала ему истории о японской нечисти, часто при свете свечей. Любопытно, что Сэцу плохо понимала по-английски, а Хирн не знал японского, поэтому их общение проходило на некоем смешанном языке, понятном лишь им двоим.
Хирн стал первым иностранцем, который записал и пересказал японский фольклор для западной аудитории. Первой его работой, посвящённой японской мистике, стала книга «В призрачной Японии», опубликованная в 1899 году. Она состояла из коротких рассказов, которые Хирн услышал от знакомых и записал в литературной обработке. Основной темой историй были легенды о мстительных призраках, демонах и духах. Знакомясь с этими жутковатыми историями, Хирн вновь столкнулся с так хорошо знакомым ему синтезом культур: в Японии местные суеверия тесно переплетались с китайскими и индийскими мифами.
После выпуска сборника «В призрачной Японии» Хирн продолжил коллекционировать мистические истории. В 1904 году, в год смерти писателя, вышел сборник «Кайдан: история и очерки об удивительных явлениях», в который вошли 17 рассказов. Кайдан — это японский жанр историй, которые повествуют о «реальных» встречах со сверхъявственными явлениями и призваны испугать слушателей или читателей.
Большинство историй из сборника, как писал сам Хирн в предисловии, он взял из старинных японских книг, ещё несколько имеют китайское происхождение, одну ему рассказал японский крестьянин из провинции Мусаси (она повествует о снежной деве Юки-онне; именно благодаря Хирну этот персонаж впервые появился в письменных источниках), и ещё одна основана на личном опыте Хирна. Один из последних рассказов в сборнике посвящён детским воспоминаниям Хирна и имеет к Японии лишь косвенное отношение. Также во второй половине книги Хирн поместил собственное исследование, связанное с образами различных насекомых в японской культуре, в частности в поэзии.
Называть «Кайдан» простым сборником народного фольклора было бы несправедливо. Безусловно, в основу этих рассказов легли именно народные предания, но Хирн обогатил их собственными наблюдениями, философскими и поэтическими вставками и, наконец, бережно перенесённым на бумагу японским колоритом. Пускай сегодня кайданы Хирна, вопреки своему изначальному предназначению, вряд ли покажутся читателям такими уж страшными, они точно не утратили с годами своего очарования, достигнутого сочетанием западных и восточных литературных традиций.
«Я считаю, что человек должен посвятить себя чему-то одному, чтобы добиться успеха, поэтому я посвятил себя поклонению странному, необычному, непривычному, экзотическому, чудовищному», — писал Хирн.
Хирн так и остался в Японии до самой своей смерти в 1904 году. Под конец жизни Хирн преподавал уже не в провинциальных школах, а в столичных университетах: Токийском и Васэда. Там он проводил лекции и читал курс английской литературы, пользовался всеобщим признанием и уважением. Он написал 14 книг о Японии, познакомив иностранцев с японской мистикой, японским духом, японскими мягкостью и скрытой силой. В предисловии к первому изданию «Кайдана» о Хирне были написаны такие слова: «[он] перевёл Японию на язык западных стран».
Старший сын Хирна, Кадзуо, в книге воспоминаний Father and I написал: «Ребёнком он говорил по-гречески, когда вырос — заговорил по-английски, затем научился французскому, испанскому и латыни. Но на смертном одре он произнёс по-японски: “Ах, всё из-за этой болезни”. С лёгким сожалением он оставил эти последние слова, сказанные по-японски, — и умер как японец».
В своих трудах Лафкадио Хирн превозносил японские характер и культуру, казавшиеся ему изысканными в каждом своём проявлении. Он создал свою собственную Японию — сумеречную, иллюзорную, неотступно следующую своим великим традициям. Именно эта Япония и была для него настоящей. Он видел стремления страны к модернизации и вестернизации, и они разочаровывали его. «[Япония], безусловно, потеряет всё своё очарование, всю свою японскость; она станет индустриально вульгарной», — писал он. Но разочарование помогло ему обрести более трезвый, объективный взгляд на страну, где он решил остаться.
Сегодня можно встретить очень полярные мнения о Хирне: одни видят его как трагического героя, питавшего симпатию к чужим культурам, потому что сам он не принадлежал ни к одной. За литературные заслуги Хирна ставят в один ряд с Уильямом Батлером Йейтсом, ирландским поэтом «кельтских сумерек» и другом Хирна по переписке, Эдгаром Алланом По с его тягой к ужасающему и Робертом Льюисом Стивенсоном, хотя, безусловно, Хирн был и остаётся гораздо менее известным писателем.
Другие осуждают Хирна за его склонность идеализировать Японию, за то, что он, гость в чужой стране, сам себя назначил экспертом по местным культурам и построил карьеру на её преувеличенно экзотическом изображении, на поклонении собственной хвалебной выдумке.
В обоих взглядах есть зерно истины, но интересно, что сами японцы воспринимают Хирна как «своего» писателя, что многое говорит о его заслугах. Почти всегда в Японии используют его японское имя, а не то, которое он получил при рождении. Впрочем, Греция, США и Ирландия тоже считают Хирна «своим»: сегодня в каждой из этих стран есть памятные места, посвящённые ему — человеку, который при жизни, казалось, чувствовал себя родным только в мире сверхъестественного.
Источники:
Lafcadio Hearn. Kwaidan: Stories and Studies of Strange Things
The Many Lives of Lafcadio Hearn
Lafcadio Hearn’s Journey to the Center of the Japanese Spirit
Lafcadio Hearn: ‘Japanese Thru and Tru’
