Сборник рассказов о сверхъестественном под названием «Кайдан» увидел свет в 1904 году. С тех пор он стал классикой японской литературы и главной книгой для всех тех, кто желает познакомиться с японской мистикой. Однако его автор, известный как Коидзуми Якумо, вовсе не был японцем. Раньше его звали Лафкадио Хирн, и, несмотря на весь его литературный талант, самым главным и увлекательным рассказом, к которому он когда-либо прикладывал руку, была история его собственной жизни.
Лафкадио Хирн прожил на японских островах всего 14 лет, но за это время он успел стать настоящим проводником Японии на Западе и Запада – в Японии. Он был реальным человеком, но порой кажется, что весь его жизненный путь – это просто чья-то изощрённая выдумка, возможно, даже его собственная. Хирн словно по волшебству менял одно обличье на другое: из греческого мальчика он превращался в британского интеллигента, из оборванца с лондонских улиц – в американского репортёра, из западного писателя – в японского классика. Расскажем, как всё это ему удалось.
От Греции до Соединённых Штатов
Патрик Лафкадио Хирн родился в 1850 году на греческом острове Лефкас (он же Лефкада) в семье ирландского хирурга, служащего в британской армии, и гречанки. В честь этого острова Хирн и получил своё среднее имя, ставшее впоследствии его основным. Когда Лафкадио было всего 2 года, отец увёз их с матерью в свой родной Дублин.
Мать Лафкадио очень тяжело переживала переезд в Дублин. Она тосковала по родине – Дублин, казавшийся ей серым и промозглым, не мог заменить ей дом. К тому же семья Хирнов довольно холодно приняла её, неграмотную гречанку, не говорящую по-английски. Согласно некоторым источникам, у матери Хирна проявлялись симптомы психического расстройства, согласно другим, она не была верной супругой своему мужу, что внесло в их отношения разлад. Как бы то ни было, вскоре женщина покинула Дублин, и после этого Хирн больше никогда не видел мать.
Отец семейства всё время бывал в разъездах, и в его отсутствие воспитание мальчика легло на плечи двоюродной бабушки Лафкадио и няни. Последняя, вероятно, и привила Хирну интерес к сверхъестественному, сохранившийся у него на всю жизнь: няня Лафкадио была родом из ирландской провинции Коннахт и часто рассказывала ему на ночь кельтские легенды.
Во взрослом возрасте Хирн редко говорил о своей жизни в Ирландии, но однажды он написал в письме поэту Уильяму Батлеру Йейтсу следующие слова: «У меня была няня из Коннахта, которая рассказывала мне сказки и истории о привидениях. Поэтому я не мог не полюбить всё ирландское и люблю до сих пор».
В юные годы с Лафкадио случился несчастный случай: в школе он получил травму и ослеп на один глаз. Всю оставшуюся жизнь Хирн старался скрывать свой недуг, что особенно заметно на фотографиях – почти всегда он, позируя, поворачивал голову в профиль или низко наклонял её.
Через некоторое время юный Лафкадио испытал на себе сразу два удара судьбы: его тётя, с детства содержавшая его, разорилась, а его отец женился во второй раз и уехал из страны. О семнадцатилетнем мальчике какое-то время заботилась бывшая горничная, забравшая его в Лондон, но в итоге Лафкадио всё равно оказался почти без гроша в кармане на улице, где компанию ему составляли бродяги всех сортов.
В 1869 году, в возрасте 19 лет, Лафкадио в поисках лучшей жизни сел на пароход в один конец до Соединённых Штатов. Он направился в штат Огайо: там жили дальние родственники Хирнов, которые могли помочь юноше устроиться. Но по прибытии в Огайо Лафкадио выдали лишь несколько долларов и снова отправили в свободное плаванье. Вновь оказавшись на улице, на этот раз в американском городе Цинциннати, Хирн брался за случайные подработки, чтобы хоть как-то выжить, пока судьба не свела его с печатником Генри Уоткином.
Во время одного из голодных обмороков Хирна затащили в магазин Уоткина, чтобы привести в чувства. Уоткин проникся сочувствием к юноше. Он позволил Хирну ночевать в задней комнате его мастерской, а со временем и разглядел в нём писательский талант. Уоткин познакомил Хирна с богатым миром американской литературы и нашёл ему работу в местной газете.
Поочерёдно из жизни Хирна ушли мать, отец и тётя, и после расставания он больше никогда не встречался ни с кем из них. Семейные узы были разорваны, и это не могло не оставить на нём отпечаток. По воспоминаниям современников, он был недоверчивым, несколько стеснительным и нервным. Из-за оливкового оттенка кожи, доставшегося ему от матери, Хирна не воспринимали как однозначно белого, а его слепой глаз, покрытый молочной дымкой, казался ему самому уродливым. Он привык не ждать поддержки от окружающих, но Уоткин, ставший для Хирна хорошим другом, во многом смог заменить юноше семью и изменить его жизнь к лучшему.
Уоткин поощрял творческие потуги Хирна, и не зря. Творчество Хирна, успевшего за свою недолгую жизнь увидеть всю горечь и странность мира, действительно нашло своих читателей: начинающий репортёр начал сотрудничать с ежедневным «жёлтым» журналом Enquirer, и довольно успешно. Хирн писал криминальные истории, сдобренные жуткими подробностями, которые читатели жадно поглощали и требовали ещё.
Однако в какой-то момент, несмотря на успех Хирна как журналиста, их с Enquirer пути разошлись. Причиной послужил необычный выбор спутницы жизни Хирна: в 1874 году 23-летний молодой человек женился на афроамериканке. По меркам того времени это было неслыханное событие, а главное – незаконное в Огайо. Межрасовый брак вызвал общественный резонанс, и Хирна уволили из Enquirer. Со временем Хирн расстался со своей женой – давление со стороны общества всё же сыграло свою роль.
Вскоре после этого Хирн уехал в Новый Орлеан, штат Луизиана. За 10 лет жизни в Новом Орлеане Хирн посвятил множество статей и заметок этому городу и его самобытной культуре, в которой переплетались французские, африканские и индейские традиции. В жизни самого Хирна с самого рождения переплелись разные этносы и культуры, и в этом городе он быстро снискал успех. В это время он заметно расширил поле своей деятельности: публиковал не только колонки в местных газетах, но и рецензии, переводы с французского, даже собственноручно вырезанные гравюры и, наконец, литературные произведения.
Не изменяя своему жутковатому стилю, он писал о нетерпимости и уличной преступности, о местном синтезе культур, народной медицине и магии вуду с её необычными и порой отвратительными ритуалами. Пограничные, сумеречные области мироздания продолжали присутствовать в его жизни и находили отражение в его творчестве. Хотя работы Хирна о культуре и обществе Луизианы не так известны, образ Нового Орлеана как экзотического места, мало напоминающего другие города Северной Америки, жив и сегодня. И в этот образ Хирн, бесспорно, тоже внёс свою лепту.
Портрет Хирна, сделанный в «новоорлеанский период»
Последующие два года Хирн прожил на Карибских островах, работая корреспондентом, и выпустил две книги. Казалось, Хирну наконец удалось прервать череду неудач, которую представляли собой его ранние годы. К зрелости он стал довольно известным и уважаемым в США журналистом.
В 1890 году Хирн получил от нью-йоркского журнала Harper’s Magazine судьбоносное предложение: поехать корреспондентом в Японию. Загадочная, интригующая Япония тогда была мало знакома западным людям, и Хирн принял это предложение. 4 апреля 1890 года, в самый разгар эпохи бурных перемен для Японии, Лафкадио Хирн впервые ступил на берег японской Иокогамы. Ему было 39 лет.
Иностранец в Японии
К моменту своего прибытия в Японию Хирн уже был поверхностно знаком с культурой этой страны – он читал японские мифы, переведённые на французский язык. Хирн был рад узнать больше о непонятной и манящей культуре Востока из первых рук. Прибыв в Японию, он был очарован: «…даже если бы я мог вспомнить то волшебное нечто из тех первых дней, – то очарование, неосязаемое, как шлейф духов, нежное, как сон, – я сомневаюсь, что смог бы выразить его в словах…»
Однако на берегу чарующей Японии его снова ждала неудача: вскоре с Хирном расторгли сотрудничество, и он был вынужден вновь искать работу.
Именно тогда Хирн впервые попробовал себя в преподавании. Япония эпохи Мэйдзи (1868–1912 гг.) была рада образованным иностранцам, и Хирну предложили должность преподавателя в японской средней школе в Мацуэ – старинном городе на побережье Японского моря, где находится известный средневековый замок. Городок располагался совсем рядом с Идзумо – исторической областью Японии, которая считается родиной всех японских мифов. Этот факт будоражил Хирна, охочего до всего мистического.
В Мацуэ он встретил Коидзуми Сэцуко – девушку, происходящую из самурайского рода. Сэцу была младше Хирна на 18 лет, но к моменту знакомства с ним девушка уже была разведена, что делало её крайне нежелательной партией для нового брака. Но Хирна – иностранца, вдобавок казавшегося японцам довольно эксцентричным, – японские предрассудки не смущали. Они с Сэцу начали жить вместе, и уже в начале 1891 года поженились.
Из Мацуэ Хирн переехал в Кумамото, где стал работать преподавателем английского языка. В это же время он из любопытства посетил занятие секции боевых искусств. Он был поражён самобытностью философии, с которой познакомился там: бойцы учились использовать не свою собственную силу, а обращать силу противника против него самого. Так Хирн узнал о боевом искусстве дзюдо и познакомился с его основателем, Кано Дзигоро. Хирн стал проповедником этого «мягкого» боевого искусства, благодаря чему дзюдо и его предок дзюдзюцу (джиу-джитсу) и получили популярность на Западе. Хирн также увидел в нём метафору на модернизацию Японии: перенимая достижения Запада, Япония меняла их под себя и свои нужды, извлекая максимальную выгоду из мощи противника, но в то же время оставаясь собой. «[…] Всё, что на тот момент происходило вокруг, было истинным дзю-дзюцу», – написал он в сборнике «Мимолётные видения неведомой Японии».
В 1890-е Хирн принял японское подданство, буддийское вероисповедание и новое имя – Коидзуми Якумо (小泉八雲). Он взял фамилию семьи жены, а имя Якумо, «восемь облаков», позаимствовал из мифического свода «Кодзики»: так поэтично в мифах называли ту самую провинцию Идзумо – «Идзумо, где в восемь гряд облака встают».
Кайдан и «настоящая Япония»
Всю жизнь Хирн скитался, но в Японии, казалось, он наконец обрёл дом – по крайней мере, на какое-то время. Здесь сверхъестественная сторона, которая манила его и в мифической Греции, и в загадочной Луизиане, захлестнула его с головой. Призрачный мир проступал в Японии особенно отчётливо: по всей стране стояли буддийские и синтоистские храмы, каждый со своим учением, мир наполняли мириады божеств, а ночью по деревням бродили духи и демоны. Здесь люди привыкли объяснять странные вещи мистикой, и Хирн жаждал узнать больше об этих легендах и сказках, так непохожих на те, что он слышал на Западе.
Одним из тех, кто помог ему приблизиться к пониманию этой стороны жизни Японии, стала его жена Сэцу, которая собирала для мужа редкие книги и пересказывала ему истории о японской нечисти, часто при свете свечи. Любопытно, что Сэцу плохо понимала по-английски, а Хирн не знал японского, поэтому их общение проходило на некоем смешанном языке, понятным лишь им двоим.
Хирн стал первым иностранцем, записавшим и пересказавшим японский фольклор для западной аудитории. Первой его работой, посвящённой японской мистике, стала книга «В призрачной Японии», опубликованная в 1899 году. Она объединила в себе легенды и сказания о призраках, демонах и духах. Знакомясь с этими жутковатыми историями, Хирн вновь столкнулся с так хорошо знакомым ему синтезом культур: местные суеверия тесно переплетались с китайскими и индийскими мифами. Из их соединения и родился яркий образ японских духов, полных ярости и желания мстить. Они и стали основной темой этого сборника, состоящего из коротких рассказов, которые Хирн услышал от знакомых и записал в литературной обработке.
После выпуска «В призрачной Японии» Хирн продолжил собирать мистические истории. В 1904 году, в год смерти писателя, свет увидел сборник «Кайдан: история и очерки об удивительных явлениях», в который вошли 17 рассказов. Кайдан – это самостоятельный японский жанр, повествующий о «реальных» встречах со сверхъественными явлениями и преследующий цель испугать слушателей или читателей.
Большинство историй из сборника, как писал сам Хирн в предисловии, были взяты им из старинных японских книг, ещё несколько имеют китайское происхождение, одну ему рассказал японский крестьянин из провинции Мусаси (она повествует о Юки-онна; именно благодаря Хирну этот персонаж впервые появился в письменных источниках), и ещё одна основана на личном опыте Хирна. Один из последних рассказов в сборнике является детским воспоминанием самого Хирна, и имеет к Японии лишь косвенное отношение. Также во второй половине книги Хирн поместил собственное исследование, связанное с образами различных насекомых в японской культуре, в частности в поэзии.
Называть «Кайдан» Хирна простым сборником народного фольклора было бы несправедливо. Безусловно, в основу этих рассказов легли именно народные предания, но Хирн обогатил их собственными наблюдениями, философскими поэтическими вставками и, наконец, бережно перенесённым на бумагу японским колоритом. Пускай сегодня кайданы Хирна, вопреки своему изначальному предназначению, вряд ли покажутся читателям такими уж страшными, они точно не утратили с годами своего очарования, достигнутого сочетанием западных и восточных литературных традиций.
«Я считаю, что человек должен посвятить себя чему-то одному, чтобы добиться успеха, поэтому я посвятил себя поклонению странному, необычному, непривычному, экзотическому, чудовищному», – писал он.
Хирн так и остался в Японии до самой своей смерти в 1904 году. Старший сын Хирна, Кадзуо, в книге воспоминаний Father and I написал: «Когда он родился, то сперва выучил греческий, когда он рос, говорил по-английски, затем научился французскому, испанскому и латыни; но на смертном одре он произнёс по-японски: “Ах, всё из-за этой болезни”. С лёгким сожалением он оставил эти последние слова, сказанные по-японски, – и умер как японец».
Под конец жизни Хирн преподавал уже не в провинциальных школах, а в столичных университетах: Токийском и Васэда. Там он проводил лекции и читал курс английской литературы, был признан и уважаем. Он написал 14 книг о Японии, познакомив иностранцев с японской мистикой, японским духом, японскими мягкостью и скрытой силой. В предисловии к первому изданию «Кайдана» о Хирне были написаны такие слова: «[он] перевёл Японию на язык западных стран».
В своих трудах он превозносил японские характер и культуру, казавшиеся ему изысканными в каждом своём проявлении. Он создал свою собственную Японию – сумеречную, иллюзорную, неотступно следующую своим великим традициям. Именно эта Япония и была для него настоящей. Он видел стремление Японии эпохи Мэйдзи к модернизации и вестернизации, и эти изменения разочаровывали его. «[Япония], безусловно, потеряет всё своё очарование, всю свою японскость; она станет индустриально вульгарной», – писал он. Но разочарование привело его к более трезвому, объективному взгляду на страну, где он решил остаться.
Сегодня можно встретить очень полярные мнения о Хирне: одни видят его как трагического героя, питавшего симпатии к чужим культурам, потому что сам он не являлся носителем ни одной. За литературные заслуги Хирна ставят в один ряд с Уильямом Батлером Йейтсом, ирландским поэтом «кельтских сумерек» и другом Хирна по переписке, с Эдгаром Алланом По с его тягой к ужасающему и Робертом Льюисом Стивенсоном, хотя, безусловно, Хирн был и остаётся гораздо менее известным писателем.
Другие осуждают Хирна за его идеализированную Японию, за то, что он, гость в чужой стране, сам себя назначил экспертом по местным культурам и построил всю свою карьеру на её преувеличенно экзотическом изображении, на поклонении собственной хвалебной выдумке.
В обоих взглядах есть зерно истины, но интересно, что сами японцы воспринимают Хирна как своего писателя, что многое говорит о его заслугах. Почти всегда в Японии используют его японское имя, а не то, которое он получил при рождении. Греция, США и Ирландия тоже считают Хирна своим: сегодня в каждой из этих стран есть памятные места, посвящённые ему – человеку, который, казалось, только в мире сверхъестественного чувствовал себя родным.
Источники:
Lafcadio Hearn. Kwaidan: Stories and Studies of Strange Things
The Many Lives of Lafcadio Hearn
Lafcadio Hearn’s Journey to the Center of the Japanese Spirit
Lafcadio Hearn: ‘Japanese Thru and Tru’
